Роман Перельштейн 

 ГОЛУБОЙ ЯЛИК 

       Моя одесская бабушка охраняет длинный советский завод. Моя казанская бабушка продает газировку в советской бане. Моя одесская бабушка ходит по заводу с фонарем на ремне. Моя казанская бабушка сидит на высокой табуретке и поворачивает важные рычажки. Одна бабушка бесплатно пользуется душевыми завода, и в этом она пересекается с другой бабушкой - хозяйкой советского газировочного аппарата при бане. Поэтому и в Казани, и в Одессе меня моют усиленно. Моя одесская бабушка сидит в пропахшей валерьянкой проходной, и нога ее в мягкой тапочке - на ответственной пропускной педали. Моя казанская бабушка в окружении высоких кислородных баллонов и стеклянных высоких колб, и рука ее, разбухшая от воды, четко отсекает советский газ и советский сироп. Высоко сидит казанская бабушка в специальном газировочном бункере и сверху отпускает газировку советским гражданам.

      Вот семья молочницы. Свекольные личики глядят из-под белых косынок, многодетная мамаша протягивает в рассыпчатой, как горячая картофелина, ладони, медный пятак. Вот инвалид. Ему с двойным сиропом. Его рука в ярко-синей татуировке. На простой низенькой табуретке сидит одесская бабушка, но зато перед ней бесконечный советский завод. Пустые, усталые цеха, целые усталые улицы, на углах которых установлены автоматы газводы. Пей не хочу, правда, без сиропа. У одесской бабушки две собаки - Ляна и Марта. Если погладишь - рука станет черной по локоть. Такие они пыльные и лохматые. Настоящие заводские собаки. Лучше их чухать ногой. Животы у них, как корабельные палубы.  Ляна и Марта чутко стерегут серпами белков советскую собственность. А еще есть обгорелая кошка Мура, которая заснула в котле. Мура пострадала от настоящего заводского жара.        У казанской бабушки целые россыпи меди, у нее сироп реками, у нее фантастический аппарат, что-то вроде пульта управления звездолетом. Все остальное у бабушки одесской - велосипед «Ветерок», море и виноград...

       Еще у меня есть дедушка. Его нельзя назвать одесским или казанским. Он единственный у меня. Другого деда я совсем не знаю. Известно о нем немного: мать - Платонида, отец - Ефрем; большая русская семья, Ивановская область, город Шуя. Когда одесская бабушка приезжает в Казань, дедушка катает ее по озеру в голубом ялике.

       - Мордух Абрамович, не правда ли, хороший денек?

       - Полностью солидарен с вами, Гитель Ефимовна, денек сегодня что надо!

       Потом дедушка кричит из лодки казанской бабушке:

       - Анюта, пойдем кататься с нами!

       Но казанская бабушка только посмеивается:

       - Катайтесь, катайтесь.

      Я сижу на берегу цветущего озера и хлопаю глазами. Дрожит и волнуется цифра двенадцать на борту голубенького ялика. Бабушка Анюта наливает мне из бутылки холодный чай и протягивает рассыпчатое печенье «Квартет». Ялично на душе, рассыпчато-прохладно и незнакомо.

       Мордух Абрамович всю жизнь мечтал стать врачом и музыкантом, а был электриком, фотолюбителем, борцом и офицером. От деда осталась кучка исторических документов, но я приведу только три из них, выбранных наудачу.
       Документ первый: «Таблица выдержек черноморского побережья». На обороте глянцевой карточки - все, что творилось с дедом с 51-го по 55-й год.
«Азот». Цех инвалидов Великой Отечественной войны. Принят - уволен. Даты опустим.

      Артель «Инзаготторг». Принят - уволен. Рядом приписка зеленой пастой: «Пал духом».

      Мехпекарня №1. Трест Росглавхлеб. Принят - уволен. И приписка: «Черные дни».

      Хлебзавод №З. Принят - уволен. Приписки нет. Управление по стр-ву Сооружений инженерной защиты гор. Казани. Трест №1, Принят - уволен в связи с призывом.

      Возвратился 7/5-55. Работал начальником отдела, конторы и назначен... далее неразборчиво. Глянцевая карточка кончается.

      Документ второй: фанерка от спичечного коробка с этикеткой. На этикетке человек в красной майке бросает через себя человека в голубой. Вокруг них бельм шрифтом по синей ленточке: «Дружеские игры молодежи. Москва. 1957». Как прокомментировать этот документ неизвестно.

       И наконец, документ третий: «Черноморское п-во Новороссийский порт Местная линия Проезд на катере Цена 1 руб». Вверху билетика дата, проставленная рукой деда - 2 июля 1964 г.

        Что это был за день, и чем он так запомнился деду, и что означает «Пал духом» между 51-м и 52-м, и что за «Черные дни» - двести два дня 53-го - навсегда останется тайной.

        Не тайна, что Мордух боролся в цирке, а когда поехал строить Комсомольск-на-Амуре, то его заблевали женщины, потому что он был внизу, а женщины наверху. Их рвало прямо на деда, и он получил обморожение. На таком странном пароходе их везли. Не тайна, что цинга съела зубы и что двое комсомольцев - в лодке он оказался третьим - бросили его на середине Амура из чистой любознательности. Это была проверка на то, как евреи плавают. Не тайна, что дед, чтобы не закоченеть в Комсомольске, умудрялся спать под стопятидесятивольтовой лампой. В конце концов она взорвалась, и был пожар, но деда не посадили, потому что ламп у страны оказалось достаточно, хуже обстояло с электриками. А Приморлаг (Бамлаг? Сучануголь?) лежал не за морями. Получилось бы, как в том анекдоте: «Раньше Рабинович жил напротив тюрьмы. Теперь Рабинович живет напротив своего дома». Не тайна, что деда ударило током во время осмотра линии - и он повис на страховочном ремне. Вьюжило, и со столба его сняли не сразу. Но все же сняли. Не тайна, что жирный матрос хотел убить деда бочкой, но дед пригнулся и применил против матроса тот самый прием, который изображен на спичечной этикетке, где человек в красной майке бросает через себя человека в голубой. Жирному матросу не нравилось, что дедушка гуляет с моей бабушкой. Если бы флотилец знал, что итогом прогулки станет мой отец, а потом явлюсь и я, то и тогда, думаю, он взялся бы за свою бочку. В матросах много силы. Куда-то все равно ее нужно девать. Эта сила и есть та сила жизни, которая мешает нам появляться на свет. Но почему-то мы все-таки появляемся. Неужели то, что нас толкает на свет, сильнее матросов? Не тайна, что дед давал зарок не брать бабушку Анюту в цирк и все же брал бабушку Анюту в цирк, и она кричала, как кричат крупные женщины - всем телом, когда в тишине деда поднимали над ареной и глухо бросали на ковер. И цирк оглядывался на кричащую бабушку Анюту. Не тайна, что дед воевал и был связистом, что хотел сделать из  своих сыновей музыкантов. Все остальное - тайна.

       По музыкальной части пошел только старший сын - мой отец. Вообще отец пошел дальше деда, но зато он никогда не задавался простейшими вопросами: «Где предмет весит больше - на суше или в воде? Почему стрелка компаса показывает на север? Чем стреляет стартовый пистолет?» Отец - гуманитарий. Выбился, что называется, в люди, а про предмет и пистолет не знает. И не хочет знать - вот что, пожалуй, отличает его от деда. Я же хочу знать все - как и Мордух. Но жестяной коробочки с процарапанной в жести надписью «детали сифона» я уже никогда не заведу. Так вот откуда у деда эта жестянка. Наверное, он часто чинил бабушкин газировочный аппарат...

         - А как вам, Гитель Ефимовна, воздух? Не морской, конечно, но зато особый. Озерный.

         - И тихо как, Мордух Абрамович. Хорошо, просто хорошо.

         Я смотрю на загорелого дедушку, как легко, молодцевато обращается он с лодкой. И то ли с берега я смотрю на него, то ли с кормы, но почему-то вижу и его спину борца, и его сильное лицо, в котором дрожит и волнуется расплесканное веслами солнце...

       Сейчас Гитель Ефимовне за семьдесят. Она охраняет тот самый завод и читает исторические романы. Заводские кошки любят охранницу за то, что она поит их валерьяновыми каплями, а заводские собаки - их имен я уже не знаю - за то, что привыкли видеть ее три раза в неделю. После семидесяти Гитель Ефимовна позволила себе небольшую старческую слабость - вместо трех ночей, дежурит две. В эти бесконечные заводские ночи ею были прочитаны все исторические романы, но ничего из прочитанного она не помнит. Благодаря удивительной способности забывать бабушка никогда не скучает за чтением, а если и случается вздремнуть над книгой, то только в том месте, где начинается «философия» или «вкусовщина». Ни того, ни другого она терпеть не может. Такой она закваски человек. Достоевского не любит за «сюсюканье», Золя - за «похабщину».

        Мужа бабушка потеряла на войне. Он полюбил другую женщину и не вернулся. Она осталась с двумя девочками на руках и с обидой на войну. Нрав у нее суровый, женщина она деспотичная, но в последнее время чуть что - в слезы. Крупные старушечьи слезы. Она курит «Беломор», не умеет гладить брюки, на конвертах оставляет следы густо напомаженных губ, «что» выговаривает по-одесски: «Шо ты мне говоришь?» У бабушки, несмотря на ее года, имеется талия.  Ей очень идут мягкие байковые халаты. В карманах вечно пахнет табаком и жареным подсолнухом.

       Моя мать родилась за год до войны. В этот самый год бабушка была без ума от Орлеанской девы. Как назвать дочь, такого вопроса перед Гитель Ефимовной не стояло. Еще малышкой мама села на горшок - и у нее не получалось, а бабушка на нее кричала, потому что нужно было бежать в бомбоубежище. Жанна от страха и напряжения выкакала кишечку, а бабушка - снова затолкала. В бомбоубежище они успели. Мать вообще оказалась старательной и добилась всего, что наметила, а тетя Лариса - младшая - так и осталась при бабушке на всю жизнь. Была она слабенькая и поэтому не влюбилась. Каблук Гитель Ефимовны сыграл не последнюю роль в ее жизни.

       Вернемся к бабушке. Существует анекдот сахалинского периода ее жизни. Дружила она с японцем по имени Кодьма. Как-то он спросил ее:

        - Мадам-сан, как моя имя будет по-русски?

        - Кузьма, - ответила, не задумываясь, бабушка.

        - Не-е. Мой Кузьма не хочу, моя хочу Леня.

        Уличная гадалка предсказала бабушке, что муж перед смертью к ней вернется. Непонятно, правда, для чего? После войны каждый нуждался в разных таких словах - загадочных, несбыточных, и гадалки на них не скупились. «Позолоти ручку, красавица, всю правду скажу!» Нужно думать, бабушка не пожадничала, и ей вдобавок пообещали, что Жанна станет балериной. Дело-то происходило в Тмутаракани. Шутка ли - Хабаровск! Предсказание второе оказалось пророческим. Балериной мать стала. А вот насчет Павла Ефремовича гадалка, видимо, погорячилась. Но я думаю, бабушка все ждет его. И тоже непонятно - для чего. Может быть, чтобы попрощаться? Не за прощением же он явится? У него уже и правнуки вроде бы. Так, разве что попрощаться. Все-таки трех детей вместе прижили. Мальчик умер еще до войны - его перекупали.

        Дед Павел - кадровый военный. Летом сорок третьего года он сидел на Курской дуге под деревом. Пуля попала ему под левый сосок. Поправился дед Павел быстро. «Думали, он левосердечник, - громко объясняла бабушка. - У него было две отлички: нос безработный был - только если нашатырку засунешь, и сердце с правой стороны».

        Как-то я подступился к бабушке.

        - Расскажи про свою жизнь.

        Она рассмеялась, стиснула мою голову в ладонях и крепко поцеловала. Когда она так целует, я попадаю в облако «Беломора», а углы оправы ее толстых очков впиваются мне в лицо. Я виновато вырываюсь из ее по-старушечьи распластанных ладоней, но тогда бабушка целует меня снова. И в этот раз, нацеловавшись вдоволь, она спросила:

         - Зачем тебе знать про мою жизнь?

         - Ну как же! Перескажу своим детям, те своим, и история нашего рода не умрет.

         Она готовилась два дня. Вымыла голову, причесалась, погладила халат. Часами смотрела в окно и курила, курила. Я ходил на цыпочках. На третий день внезапно засуетилась и всем своим видом показала, что разговора между нами не было.

          -  Бабушка, ты помнишь? - оробел я.

          - О чем?

          - Ну ты же обещала.

          - А, нет, не буду я ничего рассказывать.

          - Почему?

          - Потому что жизнь у меня была неинтересная...

          Такие они все. Такое поколение. Умеют держать язык за зубами. Ведь рассказывать - значит жаловаться. Моя не станет. Характер.

           «Ну что, - спрашиваю я у матери. - Что пишут из Одессы?» И вот что мне рассказывает мать. Пошли бабушка с тетей Ларисой в гости. Семидесятитрехлетняя Гитель Ефимовна, пока молодежь развлекалась, удалилась в пустую комнату, узрела на пыльном шкафу книги и залезла на табурет. Раздался страшный грохот. Она упала с табурета, и книги, летящие со шкафа, раскроили ей голову. Было столько крови, что пришлось вызывать «скорую». После чего тетя Лариса сказала бабушке: «Ну, мамочка, больше в гости тебя не беру. Ты же себя не умеешь вести!»

          Одесская бабушка олицетворяет собою эпоху. Гитель родилась на четвертый день революции. Стояла осень. Моя прабабка поехала за продуктами, чтобы прокормить Раю, Маню, Гитель и двух мальчиков, имен которых упоминать смысла нет. Они скончались, не оставив по себе воспоминаний. На безымянной узловой прабабку ограбили. Без вещей, в одной нательной рубахе лежала она на станционной скамье у крошечной печки. Заметил ее родственник (сосед?) и привез на подводе домой. Через неделю она скончалась от воспаления легких. Муж Ефим потоптался месяц, пострелял глазами на пять голодных ртов и ушел следом за ней. Так моя бабушка стала детдомовской Катюхой.

          Солнце, песок, ватага воспитанников голышом бежит в реку. Какой-то мальчишка толкает бабушку в спину. Она летит в воду. Ее затаптывают. Когда открывает глаза, над ней стоит красноармеец, притихшим кружком их обступили воспитанники.

          С наступлением зимы в детдом зачастила солидная пара. Интеллигентные, ширококостные люди. Катю им отдали. Книги! Она никогда не видела столько книг. Потолки! О таких высоких она и не подозревала. Высокие люди под высокими потолками. Они гуляли. Большие, в искристых воротниках, и их маленькая, которая все понимает, но притворяется лучше взрослых.

         Демонстрация. Крик из толпы: «Гитель! Гитель!» Бабушка оборачивается. И началось. Что ни прогулка: «Отдайте нам нашу Гитель!» Караулили, звонили, писали записочки. Клянчили, угрожали, требовали. Ширококостные интеллигенты в искристых воротниках сначала не поддавались. «Это наша Катя, понимаете? - многозначительно понижали голос до шепота. - Катя, а не Гитель». Но, как это бывает с интеллигентами, вздохнули и уступили. Взрослые сестры Рая и Маня (одной пятнадцать, другой двенадцать) забрали Катю. Уже - Катю...

        Катя - это бабушкино мирское имя, это имя на период советской власти, на каких-то семьдесят лет. Ее исконное имя - Гитель. Так же как исконное имя моего деда Мордух, а не Миша.

        - Какова погодка, Екатерина Ефимовна!

        - И не говорите, Михаил Абрамович. 

       Держится, держится на плаву голубой ялик. Все плывет куда-то.