АННА ФЕЛЬДМАН

ХЛЕБ И ШОКОЛАД

Давным-давно, когда бабушка была еще молодой, купили новый обеденный стол, поставили его в самую большую комнату, покрыли белой скатертью и залюбовались:

– Какой прекрасный стол!

– Какие стройные и модные ноги!

– Да, ведь он раздвижной!

Через некоторое время он стал совсем своим, и все важные дела и разговоры велись только за ним. Да и сам он быстро ко всем привязался и полюбил всей своей древесной сердцевиной. Он мог по прикосновениям рук или локтей безошибочно назвать любого домочадца. Но он этого не делал потому, что он был скромен и знал свое место.

Полюбили его и братья-близнецы стулья и редко его покидали. Но больше всего он уважал большое хлебное блюдо, в котором лежал то душистый хлеб, то нарезанный ломтями каравай, то сдоба. Стояло это блюдо на самом почетном месте и гордо молчало. Вернее, не блюдо молчало, а хлеб. Блюдо-то как раз любило время от времени позванивать.

Много чего мог рассказать этот скромный обеденный стол. Ведь вся жизнь прошла перед его глазами.

Однажды, например, он не почувствовал шершавых рук хозяина, и каждый день стали падать соленые капли. Перестала щекотать своим запахом масленка, не стал он ощущать приятную прохладу никелированной сахарницы.

Но по-прежнему стояло на самом почетном месте любимое хлебное блюдо, хотя уже больше не обременяло оно своей тяжестью. Пайковые ломтики ржаного кирпича долго не задерживались и почти не волновали своим запахом.

Потом не стало нежных рук бабушки, и соленые капли стали падать в другом конце стола.

И что он только не видел и не слышал этот старый обеденный стол. Слышал он песни застольные и свадебные, веселые и грустные. Пили за праздники и за счастье, за победу и за жизнь. Пили и не раз за упокой души его самых близких людей. Но он всегда стоял на своем старом месте, а на нем его неразлучное блюдо с хлебом. И в самом деле они стали неразлучны. Там где был стол, там и хлеб, где был хлеб – там и стол.

Но однажды появилась новая хозяйка. Стол ей сразу не понравился. Она купила новый, а его поставила на кухню, пообещав летом отправить в сад.

Стол хорошо понимал, что он уже стар и безобразен и вовсе не обижался. Но уж больно болели ожоги и раны от раскаленных сковородок и ножей, и он с нетерпением ждал, когда его увезут в сад. Был же он когда-то деревом и рос в лесу, – думал он, – и там было не так уж плохо.

Только он так подумал, как пришла хозяйка, вымыла, вытерла его и поставила на прежнее место. Покрыла свежей скатертью и впервые сказала доброе слово:

– Да…. Хоть и безобразный, но очень удобный стол.

Обрадовалась добрая душа и сразу все обиды позабыл. Ему не терпелось снова повстречаться со своим верным другом – блюдом, почувствовать запах хлеба.

Праздничный стол ждал гостей. Тихо в полумраке шептались блюда. Нежная розовая ветчина спорила с бордовым винегретом о вкусах. Старый седой форшмак рассказывал еще зеленым салатам о старом добром времени, когда он был первым блюдом.

Икра, маня черными и красными глазками, жаловалась, что ее редко приглашают в гости.

С высоты трехъярусной вазы смотрели краснощекие яблоки, желтогрудые груши, синеокие сливы.

В изящных коробках, щеголяя нарядными фантиками, старались обратить на себя внимание дорогие конфеты и шоколад.

Поговорили о том, о сем заливная рыба с холодцом и застыли в ожидании гостей.

Только хлеб в строгом бело-коричневом наряде стоял на подоконнике, смотрел через нежные узоры капрона и слушал. Его аккуратно нарезанные ломтики лежали в старом, с оббитыми краями блюде и скромно молчали.

Зажгли люстру, задвигались стулья, захлопали пробки.

Снуют мелкие жемчужины шампанского, искрится золото коньяка, отливает хрусталем столичная, алеют вина.

– За праздник! – поднял свой бокал хозяин, широкоплечий брюнет лет тридцати пяти.

Гостеприимная хозяйка предлагает закуски, фрукты, шоколад.

Форшмак ликует. Икра смеется. Салат радуется.

Заливная тает от счастья.

– Только бы не забыли уксус или хрен, – подумал холодец, разместившись по закусочным тарелочкам.

– Ох, если бы было прилично говорить, – подумала скромная ветчина, когда она крепко сидела на вилке, – я бы ему обязательно сказала, что мне очень к лицу горчица.

А самоуверенная икра, зная, что она и так хороша, спокойно лежала в своей розетке.

Застыли в руках вилки, стоят нетронутыми закуски в тарелочках, за столом неловкая тишина.

– Закусывайте, друзья, – сказала хозяйка, пододвинув своему школьному товарищу коробку с шоколадным набором.

– Хлеба бы мне, – робко ответил он.

– Ох, хлеб, – застонала хозяйка, и, подскочив к подоконнику, схватила старое с обитыми краями блюдо и стала раздавать хлеб.

– Хле-б-а-а… – послышалось пожилой женщине далекое эхо.

Едкий дым заслонил потускневшие от времени глаза. Измученная и голодная скитается она по распоротым бомбами белорусским лесам и болотам.

– Ма-м-а-а, хле-ба-а! – слышит она мольбу ребенка.

– Хлеба! Дайте ему хлеба! – очнувшись, попросила она.

– Есть хлеб, не беспокойтесь, мама.

Хозяйка стояла с блюдом в руках, виновато улыбаясь.

– Пожалуйста, хлеб, закусывайте!

Ожил стол, застучали вилки и ножи, зашумели голоса, расхваливая кушанья и хозяйку.

– Отличный салат!

– Отменная рыба!

– Изумительный форшмак!

– Знаешь, – сказал школьный товарищ хозяйке, – второй раз в жизни мне предлагают шоколад, а я прошу хлеба, – и, почувствовав внимание окружающих, продолжал, – Первый раз, когда я был маленьким, лет тридцать тому назад. Мы с мамой, – говорил он, нежно обняв ее за плечи, – жили тогда в уральской деревне и очень голодали. Отец как мог нам помогал. Делясь своим солдатским пайком, он присылал нам иногда с фронта посылочки. Однажды он прислал нам шоколад. Поверите или нет, но мне он не понравился. Я плакал, плевался и просил хлеба. Мама, конечно, его променяла на хлеб и мы были очень довольны. Так, мама, было? – спросил сын, глядя матери в глаза.

Мать кивнула.

– То давайте выпьем за хлеб! – закончил он.

– Да, за хлеб, – подхватила мать.

– И за шоколад, – добавила весело хозяйка.

– За хлеб и шоколад! – предложили все.

– За хлеб и шоколад? – удивились блюда. – А за нас?

Обиделась нежная ветчина и густо покраснела.

Сгорбились от досады ломтики сыра и слезу пустили.

Съежились и постарели маринованные помидоры.

Заплакала от огорчения заливная рыба и превратилась в бесформенную лужицу.

Один только мудрый стол был по-настоящему счастлив за своего друга, но, соблюдая правила приличия, он молчал. А когда хозяева пошли провожать гостей, он впервые за весь вечер промолвил:

– Полноте, друзья, обижаться. Сегодня вы, как никогда, гостям понравились и всех по достоинству оценили. А коль отдали предпочтение моему другу, так он же – Хлеб! Понимать же надо, Хлеб! Он всему голова! – сказал он, и голос у него вдруг осекся и стал чужим и деревянным. Но, почувствовав, что ему никто не возражает, глотая стариковские слезы, продолжал:

– Последний вечер я с вами, возможно завтра меня увезут. Мое место займет вот этот новый, полированный стол. Но знайте же, друзья мои, что друг мой Хлеб всегда будет с вами, сколько бы ни сменилось столов и хозяек, – и совсем успокоившись, добавил:

– Да, хлеб вечен и ему по праву самое почетное место на любом столе, – закончил он, и две соленые капли бесшумно упали на старые крашеные половицы.

Ничего не ответили старому мудрому столу блюда. Хозяйка с хозяином, вернувшись, стали убирать со стола.