Михаил Турецкий. Вожак
— Папа, почему ты плачешь? — спросила восьмилетняя дочь.
Я сидел в городе Лонг Бич под Нью-Йорком в состоянии полной безнадеги на brodwalk — променаде, по которому прогуливаются и бегают за здоровьем американцы, и из глаз сами собой текли слезы. Что делать — не знаю. Меня подвели партнеры, я показал характер и остался без денег. За мной коллектив — двадцать человек, которых нечем кормить, не на что купить обратные билеты. Так хреново давно не было.
— У меня нет обувной фабрики, магазина, даже ларька. У меня есть только звуки, которые трудно продать, — ответил я Наташе.
— Папа, ты же приносишь радость людям! А это гораздо лучше, чем ларек. Хватит плакать, пошли, — дочь потянула меня за рукав.
И я встал и пошел. Нечего лить слезы перед маленькой девочкой. Нельзя сдаваться и раскисать.
Поводов для пессимизма было предостаточно: мне было уже тридцать и я все еще безуспешно пытался заработать на жизнь классической музыкой. Внушал хору, которым руководил, что это возможно, нужно только нащупать верный путь. Вся ответственность лежала на мне, а поддержки ждать было неоткуда. Кто бы мог подумать, что нужные слова услышу от дочки. Наташа так по-детски просто сказала про «радость людям», что я обрел второе дыхание и нашел способ выкрутиться. И тогда, и еще много раз, прежде чем добился успеха.
Мало кому удается продать творчество. Сам не знаю, как я в этом преуспел. Есть анекдот в тему: «В советское время у профессорской дочки спрашивают: «Как вы, получившая классическое музыкальное образование, воспитанная в интеллигентной семье, стали валютной проституткой?» — «Просто повезло!» Вот и мне повезло. Только не сразу.
Детство мое протекало в небольшом объеме московской коммунальной квартиры в районе станции метро «Белорусская». Мы занимали четырнадцатиметровую комнату. Баловать нас с братом было некому: бабушек и дедушек нет, папа с мамой заняты выживанием. Отец работал мастером цеха шелкографии на подмосковной фабрике, мама — няней в детском саду.
Папа, Борис Борисович Эпштейн, — один из шестерых детей кузнеца — родом из Белоруссии. Его отец, известный на всю округу могучий мужик, умер в сорок два от пневмонии. Поздней осенью вышел разгоряченный из кузницы и простыл. Так в четырнадцать папа вместе со старшим братом встал во главе большой семьи. Повзрослев, он смекнул, что в деревне им не прокормиться, и в восемнадцать поехал учиться в Москву, в Академию внешней торговли, перетащив в столицу всех братьев и сестер.
Грамотный, толковый человек, он быстро сделал карьеру в организации «Экспортлес», получил жилплощадь — семь квадратных метров в центре Москвы — и легко выучил немецкий, так как он походил на идиш. Забегая вперед, скажу: оказавшись в Нью-Йорке в свои восемьдесят пять, отец умудрялся общаться и там, потому что английский, оказывается, тоже похож на идиш…
В двадцать семь папа стал подумывать о семье. Оказавшись у родственников в местечке Пуховичи под Минском, в бедняцкой чистенькой хатке он увидел еврейскую семнадцатилетнюю девочку, которая играла на гитаре. «Это будет моя жена», — решил папа и уехал в Москву.
Его родственники поговорили с родными девочки: «Какой у него нос — вы сами видите, а то, что не обманет, мы гарантируем».
В октябре 1940 года отец увез Бэлу Турецкую в Москву. А в июле 41-го в местечко вошли немцы и уничтожили всю мамину семью. Их заставили рыть себе могилу и закопали живьем. В том же 41-м ушел на фронт отец. Он стал участником прорыва Ленинградской блокады и был удостоен за это правительственных наград. Мальчишкой отец каждый год возил меня в Ленинград по местам боевой славы, показывал пересыльный пункт на Фонтанке, 90, исторические места, водил в Товстоноговский БДТ.
Из каждых ста человек, призванных в первые дни войны, вернулись только трое. Погибшие были признаны героями. А вот папа не смог даже восстановиться на работе. Во многом потому, что после войны сталинские чиновники не благоволили к евреям, пусть и прошедшим от Москвы до Берлина.
«Хотите работать во «Внешторге»? — сказали ему. — Пожалуйста. У нас есть филиал. На Печоре». Папа не захотел уезжать из Москвы и, поставив крест на карьере, устроился на фабрику.
У моего старшего брата Саши были нелады с легкими. Зарплата отца составляла шестьсот рублей, а консультация профессора-пульмонолога — пятьсот. «Жизнь сына в ваших руках», — говорил эскулап, нагнетая и без того напряженную обстановку.
И папа шел на преступление: обернув тело шелковыми платками, надевал сверху кожанку, оставшуюся с фронта, и выносил продукцию за пределы фабрики, чтобы потом ее реализовать. Каким-то образом он сумел договориться с работницами, которые делали для него партию сверх нормы. А ведь частное предпринимательство в то время каралось законом и грозило лишением свободы до пяти лет. В цеху было тридцать восемь женщин, в основном одиноких, обездоленных войной, и ни одна не позвонила на Петровку. Как он сумел построить такие правильные отношения с таким числом женщин — одному Богу известно!
Жили мы небогато. У нас не было ни автомобиля, ни дачи, все, что отцу было нужно, — спасти сына от болезни. И он это сделал.
Я незапланированный ребенок. Мама родила меня в сорок, папе было уже почти пятьдесят. Все в один голос отговаривали маму, у нее ведь больное сердце, но она поступила по-своему. Друзья советовали родителям назвать меня Юрой, потому что родился в День космонавтики, двенадцатого апреля, через год после полета Гагарина.
«Юр-р-ра? — сказал папа, слегка грассируя. — Это тр-р-руднопр-р-роизносимое имя. Пусть будет Миша».
Турецкие же мы с братом потому, что мама объяснила папе: Эпштейны есть, а Турецких не осталось — фамилию надо сохранить. И папа легко с этим согласился. У меня была настоящая еврейская мама. Есть анекдот, точно передающий суть ее характера: «В чем разница между арабским террористом и еврейской мамой? С террористом можно договориться». Мы с братом стали смыслом ее жизни. А папа нашел себе достойное место, живя как бы в своем мире. Он обеспечивал семью, отвечал на наши вопросы, но никогда не грузил и не требовал внимания. Он ни разу не сказал мне, когда я вырос:
«А почему ты не пришел? Что не позвонил?»
Маме — той всегда чего-то не хватало, несмотря на то, что мы были любящими и заботливыми сыновьями и чуть не каждый день навещали их с отцом. Когда мы прощались и уходили, папа тут же возвращался к своим делам, а она стояла у окна, пока не скроется машина, и я понимал: мы опять ей недодали…
«Еврейский мальчик с темными глазами, а в них такая русская печаль…» — это про меня. В полтора года я уже начал напевать, в три исполнял подряд все песни, которые доносились из телевизора и радиоприемника: «Дан приказ ему на запад, ей — в другую сторону, уходили комсомольцы на гражданскую войну». Я не понимал, о чем это, и вместо «приказ» пел «отказ». Отец по воскресеньям позволял себе подольше поваляться в кровати, я забирался к нему под бочок. Тогда-то и ковалась репертуарная политика будущего «Хора Турецкого». «Пап, давай «Заботу», — говорил я, и мы затягивали: «Забота у нас простая…» или «Твист и чарльстон, вы заполнили шар земной…»
Песни советского времени — потрясающие. Я пел их с фанатичным кайфом, и родители поняли: надо мальчика учить. В тот момент у нас появились вторая комната в коммуналке и пианино. Мне нашли педагога по фортепьяно. Урок стоил десять рублей — серьезное испытание для семейного бюджета. А мне в шесть лет нравилось гулять на улице с друзьями, а не разбираться, что такое басовый ключ. Получив задание на дом, я считал количество нот в упражнении и тарабанил по первым попавшимся клавишам. Мама сопоставляла количество нот с количеством ударов по клавиатуре и разочарованно вздыхала:
— Что ж за белиберда?
— Такой этюд, — пожимал я плечами.
Длилось это четыре месяца. Потраченные сто шестьдесят рублей не материализовались в качество. «Бездарный мальчик, — сказала педагог. — Не тратьте деньги».
Я был счастлив: меня избавили от мучений. Но голос во мне рос, я садился за фортепьяно и, не зная нот, подбирал мелодию на слух — «Сиреневый туман», «Ты у меня одна». Приходили гости, меня ставили на стул, я пел — всеобщий восторг. «Талантливый пацан растет! Должен учиться».
И мама повела меня на этот раз в государственную музыкальную школу. На доске объявлений — листок «Услуги и цены: фортепьяно — 20 руб. в месяц,
скрипка — 19 руб., гобой, валторна — 9 руб., флейта — 3 руб., флейта пикколо — 1 руб. 50 коп.».
«О! — сказала мама. — Флейта пикколо нам подойдет. Незатратно, и будешь при музыкальном процессе».
Недавно мои артисты подарили мне флейту пикколо и на всей аппликатуре выгравировали свои прозвища: Туля, Кузя, Кабан, Зверь… Я взял ее и понял, что руки все помнят. А тогда за четыре года научился играть виртуозно. Параллельно отец возил меня в капеллу мальчиков.
— У вас талантливый ребенок, — сказал как-то педагог, — хорошо бы его отец зашел ко мне.
— А это я и есть… — ответил папа.
И тут я понял, что он у меня старый и выглядит как дедушка. Раз родители старые, значит, я их скоро потеряю. В моем детском сердце поселился страх, что могу лишиться этой могучей крыши над головой. Я решил как можно быстрее стать самостоятельным, потому что скоро останусь один…
Не знаю, что сумел бы придумать, но в дело вмешалась судьба. В лице двоюродного брата отца — знаменитого музыканта Рудольфа Баршая. Особую известность он получил после 1977-го, когда уехал из СССР на Запад, выступал со Штутгартским симфоническим оркестром и стал главным дирижером Борнмутского. На родине у него не складывалось. Наверное, власти не могли доверить оркестр морально неустойчивому человеку, трижды женатому, в последний раз — на японке.
Когда совсем юный Рудольф приехал в Москву, отец поставил ему раскладушку на своих семи метрах. Летом они ездили на дачу к папиному старшему брату, где Рудик с утра уходил в деревянную уборную и там, на толчке, с пяти до восьми «пилил» на скрипке, чтобы никому не мешать. Вот так закаляется сталь. В то время советская музыкальная школа считалась лучшей в мире, так же как балетная и космическая. Выдающиеся оркестры мира сцементированы советскими музыкантами. А сегодня… Кто будет сидеть с пяти до восьми на «очке», чтобы чего-то добиться?
Дядя Рудольф до своей эмиграции успел рассмотреть во мне талант. Как-то он пришел к нам в гости.
— А что делает Миша? — поинтересовался дядя.
Я сыграл на флейте.
— Спой.
Я спел.
— Музыкальный парень, — оценил он. — Я позвоню директору хорового училища имени Свешникова.
Звонил дядя при мне. «Посмотрите мальчика — если это не его дверь, не берите», — мудро сказал он.
Меня взяли в училище в одиннадцать лет. Я сразу попал в отстающие, остальные дети учились с семи, некоторые уже играли Второй концерт Рахманинова. В первый же день я с рыданиями сказал отцу:
— Не хочу! Не могу!
— Делай что хочешь, — сказал папа и устранился.
Догнать сверстников стало смыслом жизни. В итоге я втянулся. Заниматься дома не мог: сосед по коммуналке делал «козью морду». Заслышав звуки музыки, семидесятилетний машинист паровоза, коммунист с орденом Ленина на пижаме, гонялся за мной по квартире с криком: «Израилев черт!» В школе занятия начинались в восемь тридцать. Я вставал в пять сорок, умывался, жевал на ходу бутерброд и мчался на метро в школу на Красной Пресне. В шесть тридцать я уже сидел за пианино и работал до начала уроков. Кто из детей сегодня способен на такое?
К восьмому классу я догнал однокашников, несмотря на жуткую конкуренцию. Из двух тысяч поступающих брали двадцать мальчиков. До победного конца доучивались десять. Даже при таком отборе мало кто делает успешную карьеру. Нужны связи и деньги. Но если в попсе ты можешь «выстрелить» при наличии только этих двух составляющих, в классике без образования никуда. Иногда в консерватории при полупустом зале проходят концерты, которые могли бы стоить миллионы, настолько они гениальны. Но превратить их в продукт, который купят, не всегда возможно, потому что понимание классической музыки доступно немногим. Да и зачастую талантливые музыканты словно не от мира сего, их просто не воспринимают как звезд. А хорошо упакованная банальщина прекрасно продается, потому что имеет адекватный вид. Что такое гламур? Это дешевый продукт, дорого поданный. Мне и моим музыкантам повезло учиться музыке на излете советской системы. Это было время педагогов-бессребреников, которые вкладывали в
учеников душу. И мы учились с таким же энтузиазмом. «Гнесинка», куда я поступил по окончании хорового училища, — Высшая Школа Музыки. Меня в этом Храме муз сделали дирижером — матерым музыкантищем, способным поднять и повести за собой людей. Я, как губка, впитывал музыкальную науку, до поры до времени не обременяя себя мыслями о хлебе насущном. Но довольно рано — в двадцать один — пришла пора, я влюбился и женился.
У Лены были вздернутый носик, открытая улыбка и бездонные глаза. Настоящая русская красавица. Мы познакомились в «Гнесинке», учебу она совмещала с работой — пела в хоре Минина. У нас было много общего, мы вместе постигали музыкальные азы, ходили на концерты, спектакли и каток. Оба любили природу. Я стал ее первым мужчиной. В двадцать два у нас родилась Наташа. Рановато, наверное, но мы были счастливы. Вопреки воле родителей. И те и другие считали, что мы разного поля ягоды. Они не чинили препятствий, но по отдельным репликам несложно было догадаться: родственники не в восторге.
«Я бы хотел, чтобы дочь вышла замуж за человека своей национальности», — сказал ее отец моей матери перед свадьбой.
Моя же мама мечтала видеть меня рядом с еврейской девушкой. Ведь пятьдесят поколений моих предков женились только на своих.
Ну и что с того? Любовь стирает все различия. Тесть это понял со временем. Он был настоящим русским офицером, глубоко порядочным и умным человеком. У них с Леной сложились удивительные отношения. Словно одна душа на двоих. И по характеру они были очень похожи — абсолютная выдержка и чрезвычайная доброта. Лена любила меня преданно и никогда ничего не требовала, но я должен был доказать себе и другим, что могу быть не мальчиком, но мужем и добытчиком.
Чем я мог заработать? Частным извозом. Права у меня с девятнадцати лет, я даже занимался автоспортом. Умудрялся как-то выкраивать время между занятиями музыкой. Один раз участвовал в ралли, пришел шестнадцатым с конца. Но ведь главное — участие! Я продал все свои ценные вещи, включая кожаную куртку и магнитолу, взял еще в долг у брата и купил подержанные «Жигули» одиннадцатой модели. С тех пор каждый субботний вечер и не только, я отправлялся на заработки. Все было: и отнимали выручку за вечер, и из машины просили выйти, и не платили, но слава Создателю, обошлось без серьезных последствий для здоровья.
К концу пятого курса я подрабатывал в четырех местах одновременно. В большом универсаме в Строгино был «ночным директором», то есть грузчиком. За ночь принимал по пять-шесть машин: три с хлебом, две с молочными продуктами и иногда с колбасой. Колбаса была самым страшным ударом, потому что все полторы-две тонны я должен был своими руками перекантовать, взвесить да еще проследить, чтобы водитель с экспедитором пару батонов не умыкнули. Зато слова «дефицит», под лозунгом которого жила перестроечная страна, для меня не существовало. Когда мчался после ночной смены из Строгино в центр преподавать музыку детям, гаишники на трассе отдавали мне честь: раз в два месяца я завозил им в отделение ящик гречки и чая. У меня появились различные связи и знакомства. Я был в полном порядке, но душа по-прежнему жаждала музыки и творчества.
Наконец я нашел, чем ее порадовать. Параллельно с магазином и преподавательской деятельностью начал работать с православным церковным хором и одновременно с ансамблем политической песни. Через некоторое время уверился, что не ошибся с профессией. А работая с актерами театра «Школа музыкального искусства» под руководством Юрия Шерлинга, понял, что могу научить петь любого. До уровня эстрадного исполнения доведу даже не поющую балерину.
Не знаю, долго ли продержался бы наш с Леной брак. Сегодня мне тяжело рассуждать об этом, ведь прошло
Михаил Турецкий с дочерью Наташей
столько лет. Знаю только, что наши чувства были искренние и настоящие. Считается, что ранние союзы не выдерживают испытание временем. Но не суждено узнать, верно ли это было бы в нашем случае…
В августе 1989 года вместе со своим другом и учителем Владимиром Ануфриевичем Семенюком я поехал на автомобиле в Клайпеду, в гости к его аспиранту литовцу. Разговоры о музыке, вылазки в Палангу, солнце, море и песок. Во всех отношениях это была приятная поездка. В один из дней, несмотря на поздний час, никак не мог заснуть, хотя в двадцать семь лет знать не знал, что такое бессонница. В половине третьего ночи раздался звонок в дверь. Телеграмма. «Срочно позвони. Саша», — написал старший брат. «Что-то с мамой или папой?» — судорожно соображал я. В 1989 году звонить ночью в Москву из Клайпеды было неоткуда. Мы с Семенюком поехали в центр города и оказались перед запертыми дверями переговорного пункта. До половины восьмого не находил себе места. А когда наконец смог набрать телефонный номер, услышал в трубке мамин голос. «Значит, с ней все в порядке», — первым делом подумал я.
— Держи себя в руках, — сказала мама. — Они все погибли.
Я ничего не понял.
— Кто все, мам?
— Лена, ее отец и брат.
Я повесил трубку, вышел на улицу на ватных ногах и, дойдя до газона, рухнул в траву. Ко мне подбежал учитель.
— Владимир Ануфриевич, дайте сигарету, — попросил я. — Что-то все горит внутри.
— А что случилось, Миша?
Я не смог ответить, вскочил и снова побежал звонить. Мама, пережившая гибель всех своих родных, спокойным ровным голосом продиктовала: «Семьдесят первый километр от Минска, номер отделения милиции...»
Лена с отцом и братом ездили в Вильнюс на день рождения родственницы. Отец Лены, аккуратист и педант, никогда не нарушал правил дорожного движения. Из гаража машину не выведет, если не работает поворотник. Он не доверял руль даже сыну, который только что вернулся из армии, где служил водителем. Никто не знает, что случилось с моим тестем, но на обратном пути в Москву его машина вылетела на сторону встречного движения. Ехавший по ней «Икарус» стал уходить в кювет, но «Жигули» догнали автобус и, ударившись, отлетели на свою полосу, где их подмял под себя тяжелый «ЗИЛ».
Всю дорогу к месту аварии я думал: «Это ошибка. Такого не может быть. Это не они». Наконец доехали. Какой-то мужик на тракторе указал мне точное место происшествия. «Я двадцать пять лет за рулем, но такой страшной катастрофы еще не видел, — сказал он. — Вот здесь это было…»
И я понял, что зря надеялся. На обочине дороги лежала покореженная зелененькая сувенирная подковка. Мой «заграничный» подарок тестю.
В ближайшем населенном пункте купил бутылку водки, все цветы, какие были,
и вернулся на место трагедии. Мы с учителем выпили. Покурили. Посидели в каком-то коматозе, а потом я позвонил в отделение милиции. «Приезжайте за трупами и забирайте машину», — сказали мне.
Никогда не забуду долгий путь домой. Впереди шел грузовик с тремя гробами, за ним ехал я. Обогнать как-то не получалось…
Мне было страшно увидеть тещу. Женщину, которая в один миг потеряла детей и мужа. У меня за эти пару дней лицо стало цвета асфальта. Что уж говорить о ней? Но теща сидела в окружении подруг и держалась молодцом — ее накачали транквилизаторами.
Как интеллигентный человек, она молчала, но я знал, о чем теща думает: «Ты жив, а Лены нет». Я ведь мог поехать с женой или позвать ее к себе в Клайпеду. Но не сделал ничего судьбоносного, что изменило бы роковой маршрут.
Через некоторое время теща стала настойчиво предлагать мне отказаться от Наташи и оформить на нее опекунство. На меня насели ее родственники:
— Зачем тебе ребенок? Ты еще молодой.
— При всем уважении не могу, — ответил я. — Евреи от своих детей не отказываются.
Хотел забрать девочку в свою квартиру, препоручив заботам моей мамы, но потом понял, что разлука с внучкой добьет обезумевшую от горя тещу.
В этот момент я очень остро нуждался в
Михаил Турецкий с тещей и дочкой
помощи. И эта помощь пришла ко мне свыше. Мне предложили создать в Москве хор еврейской духовной музыки. Это было спасением. Музыка предков — древнее могучее искусство — дала мне силы жить.
За восемнадцать месяцев мы сделали программу, с которой выступали в Англии, Франции, Израиле, Америке, Канаде. Финансированием хора занимался благотворительный еврейский фонд «Джойнт». Когда они поняли, что лидер коллектива — личность, не готов к глупому подчинению и хочет выйти на большие концертные площадки, у них пропало желание нас поддерживать. И с 1992 года я с хором остался без поддержки. Это была очень сложная задача — заниматься раскручиванием бренда «Еврейский хор» в России. Всем казалось, что мы поем только для евреев. Я хотел доказать, что это не так. Но получалось не очень. У нас не было ни денег, ни рекламы. Один голый энтузиазм.
Мы трудно пробивали себе дорогу в Америку, ведь это было единственное место в тот момент, где можно было заработать. В конце концов что-то начало получаться. Помогали новые друзья, которые видели в нас фантастически талантливый проект. И хотя выступлений было немного — в основном по выходным, нас признали критика и профессиональные музыканты. Отношения в коллективе тоже были непростыми. Помню, в 1993 году, после десяти дней бесцельного проживания в бруклинской квартире в ожидании работы в Калифорнии, в нашем коллективе чуть не случилась революция. Восемь человек из шестнадцати подписали ультиматум: мол, не понимаем, зачем нам Калифорния, не верим, что нам заплатят, ехать отказываемся. Ситуацию нужно было уладить за двадцать восемь часов, которые занимал переезд на автобусе из Нью-Йорка в Майами. Я произнес речь: «Не позволю развалить проект!» Потом вызвал к себе заговорщиков по одному: «Вы, Алексей, уволены. Владимир, вы хотите уехать, а потом вернуться — пожалуйста. Вы, Леонид, сколько хотите денег, чтобы остаться?» В общем, четырех членов коллектива я подкупил, двух отпустил, двух уволил — и оппозиция была разгромлена. О, я хорошо знал психологию советского человека. Сам такой.
В 1994-м мне посоветовали обратиться за финансовой поддержкой в «ЛогоВАЗ». Я позвонил, и в синагогу, где мы репетировали, приехал Березовский со словами: «У вас есть двадцать пять минут». Мы ему спели красивыми голосами. «Даю пять тысяч долларов в месяц», — пообещал Борис Абрамович. Мы разделили эти деньги на двадцать человек, получив хорошую прибавку к зарплате на год. Потом дело скисло. Березовский уехал, его помощники сказали: «Чтобы вам и дальше помогать, надо, чтобы вас любил Боря, а у нас на счету были деньги. Боря вас любит, но денег нет».
Гусинский, возглавлявший Российский еврейский конгресс в те годы, тоже одно время нас любил и даже поддерживал. И Гусинского, и Березовского я всегда очень благодарил во время концертов, пока мой старший товарищ, знаменитый артист Геннадий Хазанов, после шоу в Театре Эстрады не сказал: «Миш, а че ты все время им кланяешься? Они тебе что, дом в Испании построили? Гусинский лаконично тебе помог лишь для того, чтобы его поддерживало еврейское лобби в Америке». В 1995 году мы обратились к Айзеншпису. Тот произнес: «Мне нужно полтора миллиона долларов от «ЛогоВАЗа», и страна будет засыпать и просыпаться с мыслями о еврейском хоре». Но «ЛогоВАЗ» в то время уже закончился. Полтора миллиона взять было негде, и я в конце года разделил хор на две части. Одна осталась в Москве, другая вместе со мной поехала по контракту в Майами. Мог бы взять с собой красивую девушку, но поехал с пожилой мамой и дочкой. Теща ужасно боялась, что могу не вернуться, поэтому тщательно подготовила внучку, которой тогда исполнилось одиннадцать лет: в случае, если я вдруг решу остаться за океаном, Наташа должна была встать на дыбы и заявить: «Хочу к бабушке в Россию!» Но она не сделала этого, хотя ей иногда было по-настоящему трудно. Дочь училась в заведении для обеспеченных детей. Школьный автобус отвозил домой сначала тех, кто
побогаче, потом середнячков, ее — последней. У меня не было тогда ни сегодняшней репутации, ни уважения, и на Наташу смотрели как на эмигрантку из бедной семьи.
Только моя мама чувствовала себя вполне комфортно, у нее даже случился платонический роман с владельцем кафе, мистером Невелом, благодаря которому она вспомнила идиш. Они тарахтели целыми вечерами, надеясь, что я ничего не понимаю. Папа приехал позже и решил, что маме в ее семьдесят три можно не мешать. Ему Америка не сильно понравилась. «Большого театра нет, мне здесь делать нечего. «Я в восторге от Нью-Йорка гор-р-рода, но кепчонку не сдерну с виска. У советских собственная гор-р-рдость: на буржуев смотр-р-рим свысока», — продекламировал он Маяковского и спустя четыре месяца вернулся на Родину.
А я ведь никогда не хотел уехать в Америку навсегда. Уважаю западные ценности, но еще больше — Большой театр, каток, летнее небо над Москвой в пять утра. Я хотел жить на Родине. И решил попытать счастья в последний раз. Если не получу поддержки, навсегда распрощаюсь с идеей еврейского хора в России. За океаном у нас ведь в конце концов начало получаться. Мы настолько потрясли тамошнюю публику, что власти Майами выпустили прокламацию, объявив шестое февраля «Днем Московского хора».
На этот раз я стал атаковать офис Иосифа Давыдовича Кобзона. Сделал полторы тысячи звонков, не меньше. Покупал карточки и звонил в Россию из таксофона. Может, я стучался громче других, но в результате Кобзон меня услышал. И взял нас в свой юбилейный тур по России и СНГ, что стало своеобразным прорывом для коллектива.
Через пару лет я решил сменить наше одиозное некоммерческое название «Еврейский хор». К тому же нам стало тесно в рамках колоссальной, могучей, но одной только еврейской музыки — ведь это лишь часть мировой музыкальной культуры. Участники хора — в основном русские, зрители — люди разных национальностей. Почему бы не исполнять и другую музыку, например классику, фольклор, джаз, рок? Так родился «Хор Михаила Турецкого».
Иосиф Давыдович такие перемены не одобрял, ругался, считая, что я предаю свои корни. Думаю, обвинять меня в измене несправедливо. Хор нес свое название в более сложное время, когда даже сами евреи не спешили нас приглашать к себе на выступления.
Итак, шел 2001 год, я с коллективом гастролировал по Америке. Дочь Наташу, которая жила со мной в Штатах, через какое-то время вернул бабушке. Теща наконец-то меня оценила. С тех пор мы живем в мире. Правда, никогда не держал на нее зла, я ее понимаю: будущий зять еще не сделал мне ничего плохого, а я его уже не люблю.
Двенадцать лет я ходил в холостяках. Не мог представить, что приведу в дом «чужую тетю» и скажу Наташе: «Это наша новая мама». Некоторые девушки предпринимали попытки сделать из меня мужа. Тогда я шел к главному раввину России Адольфу Соломоновичу Шаевичу и говорил:
— Что делать? Меня прижали к стенке.
— Если можешь не жениться, не женись, — отвечал он.
Я мог, потому что карьера, становление хора и обязательства перед самим собой и коллективом казались гораздо важнее романов. Пока не встретил Лиану. Помню ощущение шока, когда заглянул в ее огромные зеленые глаза. «Две волны остались в глазах твоих, чтобы я утонул, погружаясь в них…»
Мы встретились после концерта в Далласе. Отец Лианы был одним из организаторов наших выступлений. Тридцать первого октября в Америке как раз отмечали Хэллоуин, и Лиане хотелось провести этот праздничный вечер с ребенком, но она не могла обидеть папу, который настаивал, чтобы дочь слушала еврейский хор из России. Как интеллигентный человек, Лиана пришла за кулисы поблагодарить музыкантов за концерт. Марта Клионер, наш импресарио в те годы в Штатах, увидев ее с дочкой, поинтересовалась, где же муж.
— Муж объелся груш! — ответила моя будущая супруга.
— Так у нас столько мальчиков в коллективе, я вас представлю! — перехватила Марта Лиану и повела знакомиться с артистами.
Мы столкнулись в коридоре — красивая, броская девушка и рядом с ней маленький кучерявый ангелочек, ее дочь Сарина. На меня как на артиста, который провел месяц на гастролях, внешний вид Лианы — ее высокий каблук и открытый живот — произвел неизгладимое впечатление. Мы разговорились. Захотелось сказать ей несколько небанальных комплиментов. Я предложил всем вместе поехать в ресторан, выпить кофе. Три коктейля повысили концентрацию романтики в моем организме. И я сказал Лиане: «Поехали к тебе». Я уже
Михаил Турецкий с женой и ее дочерью Сариной
Фото: из архива М.Турецкого
знал к тому времени, что она девушка самостоятельная, живет отдельно от родителей в двухэтажном доме. Она сопротивлялась, но я проявил легкую настойчивость. Мы отправились к Лиане и проговорили с ней до утра. Я предложил поехать с нами в тур, на что Лиана изобразила неприступность и вызвала такси, чтобы меня отвезли в гостиницу. Так началось наше знакомство. Коллектив поехал дальше, в Хьюстон. Уже в следующем городе, Чикаго, я почувствовал, что хочу позвонить этой девушке. Набрал ее номер после выступления, и мы опять проговорили всю ночь. Мне это стоило гонорара за два концерта. Зато уже определились некоторые жизненные ценности и позиции. Я предлагал Лиане приехать к нам на центральный концерт тура в Карнеги-
холл в Нью-Йорке, но она культурно отказалась, сославшись на то, что не может уйти с работы и надолго оставить ребенка. После Карнеги-холла я приехал к ней в Даллас сам. На следующий день, когда Лиана забирала Сарину из садика, воспитательница отозвала ее в сторонку: «Знаете, что сказала ваша дочка? Она сообщила, что дядя с концерта теперь спит у вас дома!»
Пора было определяться с чувствами. Мама всегда тосковала по большой родне, которую она потеряла в Белоруссии. В тот приезд я обошел всех родственников Лианы и понял, что мама этот вариант одобрит. Семья и отношения такие же, как и в белорусском местечке, только на высоком американском уровне.
Лиана поначалу отказывалась бросить большое дружное семейство, хорошо
оплачиваемую работу программиста и переехать в Москву, пока я не поставил вопрос жестко. Ее родственники были не в восторге от наших планов. Дедушка как опытный человек сказал, что артист — это цыган, что плохо для семейной жизни. А когда я приехал к родителям Лианы просить руки их дочери, ее папа предупредил, что у нее очень тяжелый характер. Но мы с ней непослушные люди. И все-таки убедили родителей. Потом возникли проблемы с вывозом Сарины. Я ее удочерил и перевез в Россию.
Мы с коллективом шли своим особым путем, миновав цепочку «продюсер-телевизор-публика-касса». Одной ногой попали в шоу-бизнес, другой остались в искусстве и с этим пришли на концертные площадки. Какое-то время, правда, я еще пытался найти продюсера. В 2003-м пришел к Иосифу Пригожину, тот послушал трек секунд сорок и начал сучить ножкой, заглядывать в телефон, намекать: мол, зря теряю время.
«Иосик, ты ж меня проглядел! — теперь говорю ему. — Вот бы «накосил» сейчас!»
Сегодня он со мной по сорок минут по телефону разговаривает и времени ему не жалко. «Может, лучше в гости придешь?» — предлагаю я.
Хор выбрал свою музыкальную политику — мы не ограничивали себя исключительно классической музыкой. Есть еще поп, рок, джаз и мюзиклы. Только классика — это как строгие брюки в гардеробе, красивые, дорогие, но одни. А можно ведь переодеться и во что-то подемократичнее. Или сочетать, как это начали делать в Голливуде, надевая смокинг с джинсами и кроссовками. Сегодня побеждает музыкальный фьюжн — смешение стилей, когда ты можешь предложить людям в единицу времени разные ощущения. Буду благодарен тому, кто сократит божественные длинноты в «Войне и мире» Льва Толстого и вместит четыре тома романа в пятьсот страниц, чтобы современные дети смогли его осилить. Я применяю подобные сокращения к классической музыке. Ведь воспринимать ее непросто. Нужно настроиться, открыть душу. Желание есть у многих, нет времени. Я же могу за десять минут познакомить слушателя с Верди, приправив музыку ферментом поп-рока для более легкого восприятия. В результате Верди звучит как Queen. И это не пародия. Не стеб, не лубок, просто другое, современное осмысление. Музыкальный критик может назвать меня выскочкой, который берет самое легкое и доступное для восприятия, зарабатываязнал к тому времени, что она девушка самостоятельная, живет отдельно от родителей в двухэтажном доме. Она сопротивлялась, но я проявил легкую настойчивость. Мы отправились к Лиане и проговорили с ней до утра. Я предложил поехать с нами в тур, на что Лиана изобразила неприступность и вызвала такси, чтобы меня отвезли в гостиницу. Так началось наше знакомство. Коллектив поехал дальше, в Хьюстон. Уже в следующем городе, Чикаго, я почувствовал, что хочу позвонить этой девушке. Набрал ее номер после выступления, и мы опять проговорили всю ночь. Мне это стоило гонорара за два концерта. Зато уже определились некоторые жизненные ценности и позиции. Я предлагал Лиане приехать к нам на центральный концерт тура в Карнеги-
холл в Нью-Йорке, но она культурно отказалась, сославшись на то, что не может уйти с работы и надолго оставить ребенка. После Карнеги-холла я приехал к ней в Даллас сам. На следующий день, когда Лиана забирала Сарину из садика, воспитательница отозвала ее в сторонку: «Знаете, что сказала ваша дочка? Она сообщила, что дядя с концерта теперь спит у вас дома!»
Пора было определяться с чувствами. Мама всегда тосковала по большой родне, которую она потеряла в Белоруссии. В тот приезд я обошел всех родственников Лианы и понял, что мама этот вариант одобрит. Семья и отношения такие же, как и в белорусском местечке, только на высоком американском уровне.
Лиана поначалу отказывалась бросить большое дружное семейство, хорошо
оплачиваемую работу программиста и переехать в Москву, пока я не поставил вопрос жестко. Ее родственники были не в восторге от наших планов. Дедушка как опытный человек сказал, что артист — это цыган, что плохо для семейной жизни. А когда я приехал к родителям Лианы просить руки их дочери, ее папа предупредил, что у нее очень тяжелый характер. Но мы с ней непослушные люди. И все-таки убедили родителей. Потом возникли проблемы с вывозом Сарины. Я ее удочерил и перевез в Россию.
Мы с коллективом шли своим особым путем, миновав цепочку «продюсер-телевизор-публика-касса». Одной ногой попали в шоу-бизнес, другой остались в искусстве и с этим пришли на концертные площадки. Какое-то время, правда, я еще пытался найти продюсера. В 2003-м пришел к Иосифу Пригожину, тот послушал трек секунд сорок и начал сучить ножкой, заглядывать в телефон, намекать: мол, зря теряю время.
«Иосик, ты ж меня проглядел! — теперь говорю ему. — Вот бы «накосил» сейчас!»
Сегодня он со мной по сорок минут по телефону разговаривает и времени ему не жалко. «Может, лучше в гости придешь?» — предлагаю я.
Хор выбрал свою музыкальную политику — мы не ограничивали себя исключительно классической музыкой. Есть еще поп, рок, джаз и мюзиклы. Только классика — это как строгие брюки в гардеробе, красивые, дорогие, но одни. А можно ведь переодеться и во что-то подемократичнее. Или сочетать, как это начали делать в Голливуде, надевая смокинг с джинсами и кроссовками. Сегодня побеждает музыкальный фьюжн — смешение стилей, когда ты можешь предложить людям в единицу времени разные ощущения. Буду благодарен тому, кто сократит божественные длинноты в «Войне и мире» Льва Толстого и вместит четыре тома романа в пятьсот страниц, чтобы современные дети смогли его осилить. Я применяю подобные сокращения к классической музыке. Ведь воспринимать ее непросто. Нужно настроиться, открыть душу. Желание есть у многих, нет времени. Я же могу за десять минут познакомить слушателя с Верди, приправив музыку ферментом поп-рока для более легкого восприятия. В результате Верди звучит как Queen. И это не пародия. Не стеб, не лубок, просто другое, современное осмысление. Музыкальный критик может назвать меня выскочкой, который берет самое легкое и доступное для восприятия, зарабатывая
таким образом деньги. Но я бы на его месте сказал спасибо Турецкому, агитатору и пропагандисту хорошей музыки.
Самое сложное в моем деле — собрать людей и удержать их вместе. Случалось, певцы уходили от меня в поисках лучшей жизни. Как-то двое музыкантов решили создать свой ансамбль. «Это ведь проще пареной репы! — думали они. — Сделаем то же самое, но без Турецкого, и пропедалируем джаз». Десять лет бились, разваливались, собирались и наконец пришли ко мне.
— А можно нам снова продать вам свои услуги, Михаил Борисович?
— А зачем вы ушли, украв у меня силы? Вы были четвертой ножкой стула, без которой все зашаталось.
Я нашел им замену, и пятая нога стала неактуальна.
В 1998 году участник хора, украв пару идей, ушел и увел с собой двух других, чтобы создать свой коллектив. Эти продержались месяцев восемь.
В 2001-м еще три пацана решили: «Надоела нам еврейская музыка, мы — русские ребята, айда к Надежде Бабкиной. «Турецкие» дорого продаются, высоко ценятся. Она обрадуется». Четыре месяца каждый день с девяти утра они репетировали втайне от коллектива. И с наработанным материалом пришли к Бабкиной. Надя обрадовалась, приняла, организовала группу, которая просуществовала меньше года. Юмор заключается в том, что теперь этим ребятам, чтобы заработать, приходится иногда петь в синагоге.
Без нормальных отношений трудно заниматься совместным творчеством. Поэтому человеческий фактор и дружба очень важны. Бизнес должен быть радостным. Артисты хора, по сути, мои родственники. С ними я провожу больше времени, чем с женой. Раза в три. Поэтому все постепенно обращаются в «турецкую» веру. Постоянная совместная жизнь меняет людей. Волей-неволей мы становимся единым целым. После концерта музыканты не разбегаются по норам, могут пойти поиграть в бильярд, поужинать в ресторане. Даже сходить в караоке или в кино. Четыре человека занимаются в одном тренажерном зале. Если бы не хотели видеть друг друга, упражнялись бы в разных.
Как и в любом коллективе, у нас есть правила, обязательные к исполнению. Мы даем около двадцати выступлений в месяц. На маршруте нельзя выпивать, перед концертом я не разрешаю заниматься сексом. Артист должен себя сохранить, чтобы выплеснуть мощнейшую энергетику в зал. Не надо волноваться, на деторождении это никак не сказывается. На десять голосов приходится двадцать пять детей.
Помню, мы выступали на свадьбе сына одного высокопоставленного чиновника. В зале было много гостей: артисты, представители бизнес-элиты, звезды спорта, шоу-бизнеса и культуры. За одним из столиков сидела моя жена. Неожиданно Лиана подозвала меня и сказала:
— Хочу, чтобы одну суку убрали из зала.
Оказалось, что ее молоденькая соседка по столу — третья жена какого-то вельможи — громко крикнула: «Это же хор голубых! Я знаю».
— Лиана, я понимаю, что ты простая девушка, но это не мой праздник, я не могу вывести ее отсюда. Лучше закажи для меня пятьдесят граммов виски, чтобы у меня появилось настроение для создания свадебной атмосферы в этом зале.
В процессе выступления еще раз подошел к жене, которая становилась от злости попеременно бордовой, белой, зеленой. Конечно, она в силу темперамента и сама могла бы «съездить» по лицу, но в этот момент была глубоко беременна. Ее соседка не унималась: «Послушайте! Они еще признаются: «Мы любим вас, дорогие женщины!» Каких женщин они могут любить? Это же петухи!»
То ли она не знала, что рядом сидит моя жена, то ли думала, что я не посмею прервать поток ее красноречия, то ли надеялась, что папик защитит. Я тоже начал заводиться и под конец мероприятия, поздравив жениха и невесту, сказал: «Мы любим вас, дорогие женщины! — и чтобы сделать приятное девушке, добавил: — Мы любим и вас, мужчины. Ведь пол для любви не имеет значения!» Дальше я прямым ходом направился к столику, за которым сидела ликующая дамочка.
— Это ты говорила, что «Хор Турецкого» — коллектив голубых, а Турецкий — главный из них? Пойдем уединимся!
— Идем… — с готовностью отозвалась она.
Подвыпивший чиновник был против, спустя минуту он уже стоял на коленях перед Лианой и просил прощения. Я же, случайно оказавшись в процессе застолья рядом с его женой, решил подлить масла в огонь и шепнул ей на ухо: «Слушай, а как ты нас вычислила?»
Михаил Турецкий с дочерью Эммой
В голове у нее все смешалось, но поразмыслив, она попыталась сунуть мне под столом свою визитку с предложением тайной встречи. Пришлось невежливо отказаться.
Достаточно часто мне задавали вопрос: «А почему у вас мужской коллектив?» Я отвечал, что у нас такой набор голосов, который позволяет петь любую музыку, даже написанную для женщин. И тем не менее есть колоссальный пласт музыки, который было бы уместно исполнять женскими голосами. В 2008 году я объявил кастинг и отобрал десять лучших женских голосов из разных городов России и стран СНГ. Каждая солистка — это «вокальный бриллиант» с незаурядными актерскими и музыкальными данными. За ними женственность, интеллигентность, музыкальность и культура — а ведь это именно то, в чем так нуждается современный мир. В этих девушек
влюбляешься через пять минут после того, как они начинают петь. И по всем характеристикам — визуальному восприятию, репертуару, диапазону возможностей — арт-группа «Сопрано10» — уникальное явление на российской эстраде. Сегодня в этом проекте я в полной мере реализуюсь как продюсер и черпаю вдохновение.
Я не командую своими людьми, я с ними работаю. Работаю вожаком стаи. И в силу занимаемой должности должен быстрее бегать и быть на голову выше. Личным примером показываю, как должен вести себя артист. О смерти отца мне сообщили во время гастролей в Гамбурге, за завтраком в девять часов утра. Я обязан был собраться с силами и сказать об этом своему старшему брату, который еще ничего не знал. Следующий концерт давали во Франкфурте, я прилетел туда, пошел в гостиницу, полтора часа ревел, потом собрал волю в кулак на три часа и выступил. Только когда отзвучали последние ноты, сказал: «Папа, твоей памяти посвящаю этот концерт…» После такого ребята вряд ли заикнутся о том, что нет настроения петь из-за того, что с женой поругался.
Ребенком я боялся потерять родителей, зная, что они у меня немолодые. Но папа с мамой обманули меня, нарушив все отпущенные людям в нашей стране сроки. Отец дожил почти до девяноста семи, ушел спустя три года после мамы. За шестьдесят шесть лет брака он ни разу не повысил голос на жену. Был светлым, позитивным человеком, никогда ни про кого не сказал плохо. Всегда благодарил Бога за то, что повезло с женой, что вернулся живым с войны, за двух сыновей. Он был мудрым и многому научил меня. «Относись к людям так, чтобы они
верили тебе, как верят в наступление завтрашнего рассвета», — говорил отец.
Несколько лет назад он сказал: «Я на старости лет родил Мишу, чтобы хорошо жить, — а потом спросил: — Артисты довольны, как ты им платишь? Три рубля заработал, два отдай, не бойся, будешь долго жить».
Может быть, поэтому я редко наказываю артистов штрафами, разве что за опоздания. Пытаюсь лишь объяснить, что они работают не на меня, а на себя. И каждый несет ответственность за общее дело. «Вы поете, чтобы у ваших семей и детей было будущее. Делаете любимое дело, а это большое счастье».
После юбилейного тура 2010 года «20 лет: 10 голосов» я почувствовал, что у нас начинается новый и очень мощный виток в творческой биографии.
Средний возраст наших хористов — сорок лет. А в сорок, как известно, жизнь только начинается. Они в замечательной форме, занимаются спортом, и все мы находимся в постоянном поиске новых творческих решений, для того чтобы радовать и удивлять нашу публику.
Конечно, вокруг нашего образа жизни могут ходить разные слухи. Например, бывшая жена одного из наших солистов рассказала «желтой» прессе, что мы — хор алкоголиков. Это буйная фантазия обиженной женщины. Мы, конечно, не общество трезвости, можем себе позволить выпить пятьдесят граммов, а если повод серьезный, то и все сто. Но пьяниц в арт-группе нет и быть не может.
Не скрою, был случай. Один из хористов начал злоупотреблять алкоголем. Он терял силы, а значит повозка, которую мы тянем вместе, стала тяжелее. Пришлось с ним расстаться. Уверен, что положительные эмоции лучше черпать из спорта, искусства, любви, общения с друзьями, а не из сигарет, выпивки и наркотиков. Все эти пристрастия имеют эффект зависимости. А мы объединены совсем другой зависимостью — от творчества.
Мои певцы знают: Турецкий никогда не бросит в беде. Всегда подставлю плечо, если трудно, оплачу операцию, если будет нужно. И всем найду работу, когда мы перестанем петь. При этом я пою, не думая о деньгах. В интересные проекты иду, не ставя во главу угла заработок. И никогда не теряю уверенности, что если занимаешься творчеством, да еще умеешь упаковать его в правильную
коробку, то обеспечишь достойную жизнь себе и близким.
В юности я часто слышал от сорокалетних мужчин, что ничто их уже не волнует. Это все пережитки советского прошлого, по уставу которого жизнь не может быть ни длинной, ни счастливой. Многие и сейчас считают, что только молодость — время, когда стоит жить. Неправда. Нельзя оставлять себя в покое ни в сорок, ни в семьдесят. Нужно пройти жизнь в полную силу, что называется «навылет», и уйти, по возможности никого не напрягая немощью и маразмом. Как мой отец. Его ничто не удивляло и не пугало, в свое время он быстро разобрался, что такое перестройка, мафия и коррупция, находил глубокие философские связи между историческими процессами, храня в памяти события еще времен революции, Ленина и Сталина. В Израиле, куда мы ездили на гастроли, им, восьмидесятивосьмилетним, увлеклась сорокапятилетняя медсестра. Они вместе гуляли и читали стихи, а когда пришло время расставаться, папа обнял ее, поцеловал и сказал, улыбаясь: «Ты ни на что не рассчитывай, у меня в Москве есть Бэла».
С чувством юмора у него всегда все было в порядке!
В Питере он принял участие в моем концерте в зале «Октябрьский».
«Папе — девяносто три, — сказал я. — Он участник прорыва Ленинградской блокады и поэтому сегодня здесь, в этом зале».
Он поднялся на сцену без посторонней помощи, взял микрофон и прочел: «Нас все меньше и меньше, мы уходим далече. Это мы погасили Бухенвальдские печи…»
Зал аплодировал ему стоя, со слезами на глазах. Отец почувствовал, что нужно разрядить пафосную обстановку, взял под локоток девушку, вынесшую ему цветы, и сказал Женьке Кульмису, который хотел помочь ему спуститься со сцены: «Не мешай, я с дамой!»
И снял все напряжение.
За такую старость надо бороться каждый день и час.
И творчество надо преумножать. Публика не прощает однообразия. Если ты не удивляешь, она тебя забудет. Мышцу надо постоянно наращивать.
Еще есть к чему стремиться. Япония, Китай — страны с непонятной для нас ментальностью. Разве не интересно найти к ним музыкальный ключ? А страны Европы? У нас есть шансы завоевать там популярность, ведь аналога нашей арт-группе нет в мире. Нечто похожее делают «Десять теноров» из Австралии, но у них нет нашего разнообразия голосов и репертуара. А у нас собраны все мужские голоса, которые есть в природе, — от контратенора и тенора альтино до баса-профундо. И тем не менее на голом энтузиазме этот Олимп не возьмешь, в каждой стране есть заслон в лице профсоюзов, которые не пускают иностранного артиста завоевать чужой рынок и отнять кассу у своих. Но случайно могут пропустить.
В личной жизни тоже надо развиваться и… размножаться. Хотя в вопросе деторождения я обычно в оппозиции. Артисты ведь, как правило, зациклены на себе. И я понимал, что дети — это самопожертвование, даже если ты можешь их обеспечить. Это — переживания и ограничение свободы, лишение отдыха и спокойного сна. Пока были живы родители, я постоянно о них думал и беспокоился. Когда они ушли, мне стало чуть спокойнее. Заводя детей, ты тоже становишься навсегда несвободен, есть ребенок — есть проблема, и я, как мог, старался этой проблемы избежать. Один известный музыкант, слегка покалеченный эгоистичным маминым воспитанием, в сорок пять собрался жениться. Вот как он сформулировал требования к будущей супруге: «Еврейка, от тридцати до тридцати пяти, врач-терапевт, бездетная и не желающая иметь детей».
Моя жена сейчас в таком порядке расставляет приоритеты своей жизни: дети, дом, муж. Муж, то есть я, на последнем месте!
— Почему? — спрашиваю ее.
— Дети нуждаются во мне, дом тоже, а ты — самодостаточный, сильный человек, можешь сам о себе позаботиться.
Шутка, конечно, но вывод очевиден: заводя детей, ты осознанно бьешь по собственному эгоизму. Мне не хотелось лишать себя внимания жены и свободы. Я был счастлив тем, что у меня две дочери, Наташа и Сарина, и мне казалось, что это полноценная семья, больше никто и не нужен. Поэтому когда Лиана на День святого Валентина преподнесла мне в подарок положительный тест на беременность, был в шоке. Честно говоря, боялся снова стать отцом маленького ребенка. И сказал: «Но если опять дочка, покупаю два билета первого класса и отправляю обратно в Америку!»
Когда подошел срок, я был в страшном цейтноте — в разгаре гастрольный тур, посвященный пятнадцатилетию коллектива. А Лиана хотела, чтобы ребенок появился на свет при мне.
— Когда ты будешь в Москве? — спросила она.
— Пятого и шестого ноября.
— Значит, пятого идем рожать.
Дело в том, что врачи собирались делать ей кесарево — ребенок лежал в неправильном положении. Пятого мы поехали в знаменитый Перинатальный медицинский центр Марка Курцера «доставать» младенца. В операционной у него все организовано как в оркестре, и я весь в белом — в роли зрителя. «Симфония» обычно длится полчаса, после чего счастливому папаше вручают ребенка. Но минуло тридцать минут, сорок, пятьдесят, в палате началась неприятная суета. Ко мне вышел человек и мрачно произнес:
— Вас Марк Аркадьевич просит зайти.
«Не мышонка, не лягушку… — про себя подумал я. — А кого же?»
— Ребенок после укола анестезии, — говорит Марк Аркадьевич, — принял правильное положение. Есть два варианта: операция и через пять минут ребенок у вас в руках или трудный, но естественный путь.
— Мы легкими путями не ходим, — ответил я.
— Тогда забирай жену, пусть рожает сама.
Это было круто, все равно что самолет, который разбежался, а на последних метрах, вместо того чтобы взлететь, затормозил. Спустя две недели по дороге из Иркутска в Красноярск я узнал, что стал отцом. Естественным путем.
Незадолго до этого события я сидел у Эммануила Виторгана, и его жена Ирина так трогательно и нежно обращалась к мужу: «Эммочка», что я решил назвать дочь Эммануэль. Кроме того, это имя связано с одним из самых сексуальных и раскрепощенных образов в кинематографе.
Однажды я общался с человеком, обладающим даром предвидения. Он ничего не знал обо мне, но сказал:
— У тебя есть дочь, в имени которой две «м». Она родит короля.
— Надеюсь, не Иордании? — пошутил я.
Но слова запали в душу: мне будет приятно стать дедушкой короля. Хотя он не сможет жениться по любви… а мое твердое убеждение, что главное — быть счастливым.
Эммочка — мое продолжение, клон: у нее абсолютно мой, «турецкий» темперамент, неуемная энергия, она любит все, что люблю я.
Я был снова на гастролях, когда Лиана позвонила и объявила, что в очередной раз беременна. На удивление самому себе, мой эгоизм к этому времени поутих и я отнесся к новости лояльно. Очень хотел сына.
После того как Лиана сказала, что и на этот раз у нас будет дочка, я сутки с ней не разговаривал. Но потом смирился. На свет появилась Беата, и это первый ребенок, который родился, когда я был в Москве и рядом с женой. Я был первым, кто взял ее на руки. Удивительно! Маленькие ручки, ножки — все как у настоящего маленького человечка… Нашей младшей два с
половиной года. Имя мы ей выбирали всем хором. Очень хотелось, чтобы оно начиналось на букву «б» — как имена моих родителей. В итоге назвали Беатой.
Сегодня моя старшая дочь Наташа, получив юридическое образование, работает в офисе «Хора Турецкого». Она мой настоящий друг и помощник. Наташа находится рядом, поэтому я за нее спокоен. Сарина окончила музыкальную школу, готовится к поступлению в институт. Она у нас дипломат, но самые близкие отношения у нее с Наташей. Младшие же девочки тянутся к старшим, берут с них пример. Говорят, родителей не выбирают, а я хочу, чтобы дети выбрали меня как друга. Одного желания, конечно, мало, нужна большая работа души, понимание того, что им интересно. Это сложно: кому охота отбросить дела и настроиться на тонкие струны души
ребенка? В последнее время я с удовольствием хожу один с детьми в театр, кино — интересно наблюдать за тем, что у них вызывает эмоции, в чем отличие их восприятия от нашего, взрослого… Я стараюсь смотреть на мир их глазами, поскольку ничто не заменит маленькому человеку живое общение, участие в его жизни. И обратную связь тоже нужно воспитывать, объяснять, что папе могут понадобиться твои поддержка и подсказка. Только жаль, что на это пока не так много времени.
Недавно подумал о том, что моему отцу в 2013-м исполнилось бы сто лет. Решил к этой дате родить мальчика и назвать Борисом. Я доволен своими дочками, но от мысли родить сына не отказываюсь. Мне нужен наследник сберегательных книжек, новый Турецкий, который построит и защитит моих девочек, если меня не станет, и примет бразды правления хором, который к тому времени будет называться «имени Турецкого». Такой вот пиар-ход.